ЗОЛОТОЙ ФОНД ДНЕВНИКОВЕДЕНИЯ
Мария Башкирцева
Дневник Марии Башкирцевой
27 апреля 1876 г.
Четверг, 27 апреля. Господи! Ты был так добр ко мне до сих пор, помоги мне теперь, сжалься надо мной! И Бог помог мне. На вокзале я расхаживаю вдоль и поперек — с Пьет-
—Я вас люблю!— воскликнул он,— и я вечно буду любить вас, может быть, на горе себе.
—И вы видите, что я уезжаю, и вам это все равно.
—О, не говорите этого! Вы не можете говорить этого, вы не знаете, что я выстрадал! И я ведь знал все время, где вы и что вы делаете… С той минуты, как я вас увидел, я совершенно изменился: посмотрите хорошенько. Но вы вечно третируете меня! Ну, если я и делал глупости в своей жизни,— кто же их не делал,— этого еще не достаточно, чтобы считать меня каким-то негодяем, каким-то взбалмошным повесой. Для вас я все сделал; для вас я примирился с семьей.
—Ну, это не для меня! Я совершенно не понимаю, при чем я в этом примирении.
—Ах! Ну да потому, что я серьезно думал о вас.
—Как?
—Вы вечно хотите, чтобы вам выкладывали все в подробностях, математически, а есть известные вещи, которые должны подразумеваться, не становясь от этого менее очевидными! И вы просто смеетесь надо мной.
—Это неправда.
—Вы меня не любите?
—Да, и послушайте вот что. Я не имею привычки повторять два раза. Я хочу, чтоб мне верили сейчас же. Я еще никогда никому не говорила того, что сказала вам. Я очень оскорблена, потому что мои слова, вместо того, чтобы быть принятыми, как милость, приняты чрезвычайно легкомысленно и подвергаются каким-то толкованиям. И вы смеете сомневаться в том, что я говорю! Право, вы Бог знает до чего доведете меня.
Он сконфузился и извинился, мы больше почти не говорили.
—Вы мне напишете? — спросил он.
—Нет, этого я не могу, но я позволяю вам написать мне.
—А-а! Прекрасная любовь, нечего сказать!— воскликнул он.
—Послушайте,— сказала я серьезно,— не просите слишком многого. Это ведь очень большое снисхождение, если молодая девушка позволяет написать себе. Если вы этого не знали, то примите к сведению. Но сейчас мы должны садиться в вагон, не будем тратить время на пустые споры. Вы мне напишите?
—Да. И что бы вы ни говорили, я чувствую, что люблю вас, как никогда никого больше не буду любить. Вы любите меня?
Я сделала утвердительный знак головой.
—Вы всегда будете любить меня? Тот же знак.
—Ну, до свидания же,— сказала я.
—До каких пор?
—До будущего года.
—Нет!
—Ну, прощайте же!
И не подавая ему руки, я вскочила в вагон, где уже были все наши
—Вы не пожали мне руку,— сказал А., подходя. Я протянула ему руку.
—Я вас люблю,— сказал он, очень бледный.
—До свидания,— говорю я тихонько.
—Думайте иногда обо мне,— сказал он, бледнея еще больше,— а я только о вас и буду думать!
—Да… До свидания!
Поезд тронулся, и в течение нескольких мгновений я еще могла его видеть; он глядел на меня с таким умиленным видом, что мог показаться спокойным; потом он сделал несколько шагов к двери, но так как я была еще видна, он снова остановился, как вкопанный, потом надвинул шляпу на самые глаза, сделал еще шаг вперед; потом мы были уже слишком далеко, чтобы видеть.
Я была бы в отчаянии, покидая Рим, к которому я так привыкла, если бы около четырех часов, при виде новолуния, мне не блеснула одна идея.
—Видишь ты этот месяц? — спросила я у Дины.
—Да,— ответила она.
—Ну, так этот серп будет прекраснейшей луной через одиннадцать-двенадцать дней.
—Конечно.
—Видела ты Колизей при свете луны?
—Да.
—А я не видела.
—Знаю.
—Но ты, может быть, не знаешь, что я хочу его видеть.
—Возможно.
—Да. Отсюда следует, что через десять или двенадцать дней я снова буду в Риме, столько же для бегов, сколько для Колизея.
—О!
—Да. Я поеду с тетей. И это будет славно; без тебя, без мамы, а с тетей! Мы будем преспокойно прогуливаться, и я буду очень веселиться.
—Хорошо,— говорит мама,— так это и будет, я тебе обещаю!
И она поцеловала меня в обе щеки.